cardiodreamteam.com

М. Б.

Я был только тем, чего
ты касалась ладонью,
над чем в глухую, воро'нью
ночь склоняла чело.

Я был лишь тем, что ты
там, снизу, различала:
смутный облик сначала,
много позже -- черты.

Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.

Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта вложила мне голос,
окликавший тебя.

Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.

Так творятся миры.
Так, сотворив их, часто
оставляют вращаться,
расточая дары.

Так, бросаем то в жар,
то в холод, то в свет, то в темень,
в мирозданьи потерян,
кружится шар.

1981

Первое посвящение М.Б.


М. Б.

Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.
Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.

2 февраля 1962
***
Второе посвящение М.Б.
М. Б.

Ни тоски, ни любви, ни печали,
ни тревоги, ни боли в груди,
будто целая жизнь за плечами
и всего полчаса впереди.

Оглянись -- и увидишь наверно:
в переулке такси тарахтят,
за церковной оградой деревья
над ребенком больным шелестят,

из какой-то неведомой дали
засвистит молодой постовой,
и бессмысленный грохот рояля
поплывет над твоей головой.

Не поймешь, но почувствуешь сразу:
хорошо бы пяти куполам
и пустому теперь диабазу
завещать свою жизнь пополам.

4 июня 1962
***

М. Б.

Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отклика, ни эха,
а в памяти -- улыбку заключит
затянутая воздухом прореха,
и жизнь моя за скобки век, бровей
навеки отодвинется, пространство
зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
уже простит (не верность, а упрямство),

-- случайный, сонный взгляд на циферблат
напомнит нечто, тикавшее в лад
невесть чему, сбивавшее тебя
с привычных мыслей, с хитрости, с печали,
куда-то торопясь и торопя
настолько, что порой ночами
хотелось вдруг его остановить
и тут же -- переполненное кровью,
спешившее, по-твоему, любить,
сравнить -- его любовь с твоей любовью.

И выдаст вдруг тогда дрожанье век,
что было не с чем сверить этот бег, --
как твой брегет -- а вдруг и он не прочь
спешить? И вот он в полночь брякнет...
Но темнота тебе в окошко звякнет
и подтвердит, что это вправду ночь.

29 октября 1964
***
Горение

М. Б.

Зимний вечер. Дрова
охваченные огнем --
как женская голова
ветреным ясным днем.

Как золотиться прядь,
слепотою грозя!
С лица ее не убрать.
И к лучшему, что нельзя.

Не провести пробор,
гребнем не разделить:
может открыться взор,
способный испепелить.

Я всматриваюсь в огонь.
На языке огня
раздается "не тронь"
и вспыхивает "меня!"

От этого -- горячо.
Я слышу сквозь хруст в кости
захлебывающееся "еще!"
и бешеное "пусти!"

Пылай, пылай предо мной,
рваное, как блатной,
как безумный портной,
пламя еще одной

зимы! Я узнаю
патлы твои. Твою
завивку. В конце концов --
раскаленность щипцов!

Ты та же, какой была
прежде. Тебе не впрок
раздевшийся догола,
скинувший все швырок.

Только одной тебе
и свойственно, вещь губя,
приравниванье к судьбе
сжигаемого -- себя!

Впивающееся в нутро,
взвивающееся вовне,
наряженное пестро,
мы снова наедине!

Это -- твой жар, твой пыл!
Не отпирайся! Я
твой почерк не позабыл,
обугленные края.

Как ни скрывай черты,
но предаст тебя суть,
ибо никто, как ты,
не умел захлестнуть,

выдохнуться, воспрясть,
метнуться наперерез.
Назорею б та страсть,
воистину бы воскрес!

Пылай, полыхай, греши,
захлебывайся собой.
Как менада пляши
с закушенной губой.

Вой, трепещи, тряси
вволю плечом худым.
Тот, кто вверху еси,
да глотает твой дым!

Так рвутся, треща, шелка,
обнажая места.
То промелькнет щека,
то полыхнут уста.

Так рушатся корпуса,
так из развалин икр
прядают, небеса
вызвездив, сонмы искр.

Ты та же, какой была.
От судьбы, от жилья
после тебя -- зола,
тусклые уголья,

холод, рассвет, снежок,
пляска замерзших розг.
И как сплошной ожог --
не удержавший мозг.

1981

***
Элегия

М. Б.

До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу
в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки
не чета голой мышце, волосу, багажу
под холодными буркалами, и не бздюме утряски
вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук
не изнашивается в результате тренья
о разряженный воздух, но, близорук, из двух
зол выбирает бо'льшее: повторенье
некогда сказанного. Трезвая голова
сильно с этого кружится по вечерам подолгу,
точно пластинка, стачивая слова,
и пальцы мешают друг другу извлечь иголку
из заросшей извилины -- как отдавая честь
наважденью в форме нехватки текста
при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть
вещи, предметы, между собой столь тесно
связанные, что, норовя прослыть
подлинно матерью и т. д. и т. п., природа
могла бы сделать еще один шаг и слить
их воедино: тум-тум фокстрота
с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас
в крайнем случае. То есть повысить в ранге
достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас
чешуя цвета консервной банки,
цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей
разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще,
чем увеличивает; вспомни размер зверей
в плейстоценовой чаще. Мы -- только части
крупного целого, из коего вьется нить
к нам, как шнур телефона, от динозавра
оставляя простой позвоночник. Но позвонить
по нему больше некуда, кроме как в послезавтра,
где откликнется лишь инвалид -- зане
потерявший конечность, подругу, душу
есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне
как выползти из воды на сушу.

1982

***

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал на галерке китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля
и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась
с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь
сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.

Не пойми меня дурно: с твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано. Никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела,
глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем
бесправии.

Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
***


"М.Б."
Сегодня день рождения выдающегося русского поэта Иосифа Бродского. Специальные корреспонденты "Российской газеты" отправились по ленинградским адресам, сыгравшим в его жизни ключевую роль
Вячеслав Недошивин, Юрий Лепский
"Российская газета" - Федеральный выпуск №4668 от 24 мая 2008 г.
Версия для печати
Сначала о том, почему мы решили назвать наши питерские заметки двумя этими буквами - М.Б.

Для любого, кто хоть немного знаком с поэзией Бродского, тут нет загадки. М.Б. - графические символы наиболее частых посвящений над его стихами. Говорят, что количество его стихов, посвященных одному человеку, не имеет аналогов в мировой поэзии. М.Б. - это Марина Павловна Басманова - ленинградская любовь Иосифа Бродского, художница, одна из самых загадочных, странных и скрытных людей в окружении поэта. Вряд ли найдется сегодня персонаж из этого окружения, который был бы окутан столькими слухами, версиями, недомолвками и тайнами. Она принципиально не дает интервью, не встречается с журналистами, не отпирает дверей даже знакомым людям, не ведет телефонных разговоров с незнакомыми. Существует только одна фотография загадочной "М.Б.", едва позволяющая судить о том, как она выглядит на самом деле.

Нам показалось, что в этом есть некая несправедливость: искренние поклонники великого поэта по сей день почти ничего не знают о женщине, в значительной степени формировавшей его судьбу и ставшей причиной множества прекрасных строк.

Речь, разумеется, не о липких взглядах на чужую жизнь через замочную скважину. Речь о необходимых знаниях в границах допустимого.

Надобно сказать, что когда мы попытались получить таковые, встречаясь с друзьями и знакомыми поэта в Москве и в Питере, то сталкивались с одним и тем же. Нам говорили: хорошо, я расскажу вам, что знаю, но прошу вас не публиковать то, что вы услышите, ссылаясь на меня. Я не хотел бы публично внедряться в личную жизнь Иосифа, я ощущаю это как внутренний долг перед ним.

Что было делать? Мы не имели ни малейшего права неуважительно отнестись к принципам людей, которые нам доверились, обмануть или подвести их. С другой стороны, не рассказать о том, что нам стало известно, соблюдя все возможные меры деликатности, было бы по меньшей мере непрофессиональным. Подумав, решили написать о том, что мы узнали без каких бы то ни было ссылок на кого бы то ни было. Впрочем, ссылки в этой публикации все же будут, но только на опубликованные тексты. Вот, пожалуй, и все, что мы хотели бы сказать вам перед тем, как отправляться по первому ленинградскому адресу.

Дом с масками ужаса и радости. Ул. Глинки, 15

Здесь по сей день живет Марина Басманова.

Она родилась в семье довольно известных художников. Павел Иванович Басманов еще в 30-х годах был среди талантливых живописцев, которые группировались вокруг поэта Михаила Кузмина. Наталья Георгиевна была известна как книжный график. Марина по некоторым свидетельствам хоть и не получила должного образования, но была девочкой способной, быстро схватывала уроки родителей и даже помогала матери в оформлении ряда книжных изданий.

"Вход в квартиру Марины странным образом пролегал через кухню и ванную, там же находилась замаскированная под стенной шкаф уборная, а дальше двери открывались в довольно-таки немалый зал окнами на проспект, - пишет когда-то друг Бродского Дмитрий Бобышев. - Слева была еще одна дверь, куда строго-настрого вход запрещался, как в комнату Синей Бороды, но изредка оттуда показывались то Павел Иванович, то Наталья Георгиевна, чтобы прошествовать через зал и - в прихожую, ну, хотя бы для посещения стенного шкафа. Легкий бумажный цилиндр посреди зала освещал овальный стол, коричнево-желтые тени лежали на старом дубовом паркете..."

Марину и Иосифа познакомил студент консерватории, будущий композитор Борис Тищенко. Это случилось 2 января 1962 года. Тищенко дал понять Бродскому, что Марина его невеста.


Парадный подъезд в доме Марины Басмановой. Мы надеемся на встречу."Зеленоглазая, с высоким лбом, с темно-каштановыми волосами, очень бледная, с голубыми прожилками на виске - Марина была поразительно красива". Подруга Бродского Людмила Штерн пишет, что она казалась анемичной, в чем многие усматривали загадочность. Она была застенчивой, не блистала остроумием, не пикировалась в компаниях. Но иногда в ее зеленоватых глазах мелькало какое-то шальное выражение.

"Она была тоненькой, высокой и стройной. Знаете, у нее был такой слегка шелестящий голос, без особых интонаций. Иногда Бродский, сидевший рядом, услышав что-то, поворачивался к ней и умиленно спрашивал: "Что это мы тут шелестим?" Однажды Иосиф пришел вместе с ней в гости. Поздно, уже после одиннадцати вечера. Читали стихи, пили грузинское вино. Ушли около двух часов ночи. Она зашла, сказала "здравствуйте". Уходя, вымолвила "до свидания". Все! За весь вечер больше ни слова!".

Она носила с собой небольшие блокнотики и иногда в компаниях делала быстрые зарисовки. Мало кто видел, что именно она рисовала в этих книжечках. Однажды Бобышев обмолвился: "Я увидел в них заготовки для большого шедевра, которого так и не последовало".

"Поскольку она была исключительно молчаливой, а Иосиф никогда не делился, о чем они говорили, понять Марину было достаточно сложно. Во всяком случае понять, чем она его привлекала. По свидетельству того же Бобышева она могла увлеченно и умно рассуждать о пространстве и его свойствах, о зеркалах в жизни и в живописи. Кое-кто приписывал ее взгляды влиянию известного художника и теоретика живописи Владимира Стерлигова, ученика Казимира Малевича и друга отца Марины Павла Басманова. Ее часто видели в консерватории. Она, безусловно, разбиралась в музыке, еще до того, как Иосиф стал проявлять интерес к классическим музыкальным произведениям".

"У нее были длинные гладкие волосы, обрезанные ниже плеч. Мало того, что она была красива, она представляла собой архетип женщины, который привлекал Бродского всегда, начиная с голливудской актрисы Зары Леандер, увиденной им в одном из трофейных американских фильмов. Да и после того, как он пережил любовь к Марине, с ним рядом были женщины того же архетипа. Возьмите, к примеру, Веронику Шильц - французскую переводчицу и славистку, к которой он долгое время был достаточно сильно привязан. Его жена Мария Соццани-Бродская похожа и на Зару Леандер, и на Марину Басманову".

Марина с Иосифом любили гулять по Новой Голландии - это неподалеку от ее дома - частенько заходили к Людмиле и Виктору Штернам, которые тоже жили поблизости - выпить чаю, согреться. Заходили с цветами, с улыбками. "Он не мог отвести от нее глаз и восхищенно следил за каждым ее жестом: как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало". Домработница Штернов говорила после их ухода: "Заметили, как у нее глаз сверкает? Говорю вам, она ведьма и Оську приворожила... Он еще с ней наплачется...". Однажды, после очередного разрыва с Мариной, он пришел к Штернам с окровавленным запястьем, перевязанным грязным бинтом. Молча съел тарелку супа и ушел. Потом вновь история повторилась: снова запястье и грязный бинт...

Любил ли он Марину? Все говорят - конечно. Впрочем, один из его друзей полагает, что настоящая страсть разгорелась как раз тогда, когда он почувствовал, что может ее потерять, когда в их отношения вмешался третий.

Любила ли она его? Никто точно не может ответить на этот вопрос. Только она сама. Правда, многие говорят, что в этом смысле и Бродский, и Басманова стоили друг друга: чувства Марины обострялись, как только она ощущала, что может потерять Иосифа или хотя бы утратить безраздельное влияние на него.


Дверь на третьем этаже. Она живет здесь и по сей день. Он бывал на этой лестнице.Честнее было бы спросить обо всем этом у самой Марины Павловны Басмановой. И мы отправились на улицу Глинки, бывшую Никольскую. День выдался солнечным, и дом 15 по соседству с Мариинкой блистал отреставрированным фасадом. Дверь подъезда оказалась открытой. Мы вошли в сумрачное парадное с лепниной на потолке и гулкими лестничными маршами. Третий этаж, квартира 14 прямо перед нами. Долго смотрим на дверь с заделанным наглухо почтовым ящиком, с омертвевшими скважинами многочисленных замков, давно не знавшими ключа, с единственным кругленьким отверстием для такового, которым, похоже, недавно пользовались. Один из нас нажимает кнопку звонка. Ждем. Но за дверью ни единого звука. Звоним еще, потом еще и еще. Ничего. Звоним в соседнюю дверь. Открывает женщина.

- Извините, мы ищем Марину Павловну Басманову. Она ведь здесь живет?

- Да, здесь.

- Вы не скажете, дома ли она?

- Не могу вам сказать. Я очень редко ее вижу. Может, дома, а может, и уехала куда-нибудь. Мы ведь практически не общаемся с ней. Она живет достаточно замкнуто.

Звоним в последний раз. Ждем и уходим. Не повезло.

Мы вышли из подъезда и перешли на противоположную сторону мостовой, откуда можно было рассмотреть окна ее квартиры, выходившие на улицу Глинки. Зашторенные проемы. Ни движения, ни силуэта, ни колыхания штор. Окна тоже молчали.

Предательство. Приморский пр., дом 1

Нет, все-таки интересно: почему существует только одно известное фотоизображение Басмановой? Почему никто из тех, с кем мы говорили, никто из его друзей и знакомых не смог показать нам хотя бы одну, хотя бы любительскую фотографию Марины? Каждый из них говорил: у меня нет ее фотографии. Неужели ее никогда не снимал Бродский, неужели не было ни одной случайной съемки в многочисленных компаниях, где они бывали? Ответы на наши вопросы были такими.

"Она очень не любила сниматься, вообще не любила быть на виду, в центре внимания. Всегда предпочитала оставаться в тени, окутывать себя туманом. У нее даже был изобретенный ею шифр, которым она пользовалась, зашифровывая свои записи".

"Конечно, Иосиф мог ее фотографировать. Теоретически это более чем возможно. Тем более что они очень много гуляли по городу с Мариной. И он умел пользоваться фотокамерой. После его отъезда осталось достаточно много негативов, на которых запечатлены его прогулки с Фэй Вигзель, девушкой, в которую он был влюблен и на которой собирался жениться. Есть негативы с изображениями Фэй во время прогулок по Петропавловской крепости, он очень любил это место. Негативов Бродского с изображениями Марины Басмановой не осталось. Может быть, он их уничтожил?..".

"Теоретически Марину мог фотографировать Александр Иванович, отец Иосифа. Ведь он был профессиональным фотографом. Но только теоретически. И Александр Иванович, и Мария Моисеевна недолюбливали Марину, относились к ней прохладно. Справедливости ради надо сказать, что и в семье Басмановых относились к Иосифу резко отрицательно. Вообще-то это была довольно антисемитская семья. Наверняка отношение родителей так или иначе сказалось и на отношении Марины к Бродскому".

Часто Бродский с Мариной заходили на Таврическую к его другу, поэту Дмитрию Бобышеву. Но однажды в конце 63-го она пришла одна. Попросила закрыть дверь. Долго сидели в темноте. Ему стало неловко, он позвал ее погулять к Смольному собору...

Тогда он и получил приглашение в дом на Никольскую. Она жила в закутке на сцене танцевальной залы. Там стоял ее рабочий стол, койка, шкафы с папками и на белых обоях - легкая таинственная зашифрованная надпись. Это был ее девиз. Он уговорил ее расшифровать надпись. "Быть, а не казаться", - прочитала она. Значки он запомнил. И, придя домой, легко расшифровал надпись на книге французских поэтов, которую она ему подарила: "Моему любимому поэту. Марина!".

Через несколько дней она сказала ему, что хочет встретить новый 1964 год с ним. Ну, конечно, ответил он и объяснил, как его найти на даче в Комарово, где он тогда жил.

Спустя 44 года мы разыскали этот дом, на самой границе Комарова и Зеленогорска, двухэтажный, деревянный, фасадом обращенный к заливу, с ручьем перед задним крыльцом. Все сохранилось: и ручей, и фасад, и крыльцо... Так что же произошло здесь в ночь на 1 января 1964 года?

Бобышев предупредил компанию своих друзей, снимавших дачу, что к нему приедет Марина - девушка Бродского, которую тот, уезжая в Москву, велел ему опекать. Проводили старый год, а Марины все не было. Она появилась, когда отзвенели куранты. Оказывается, пропустила поезд, а следующий увез ее в Зеленогорск, откуда ее "веселый мильтон" доставил в коляске мотоцикла.

Вдвоем с Бобышевым они взяли по свече и вышли на лед залива. "Мы остановились, я поцеловал ее, почувствовал снежный запах ее волос... Послушай, прежде чем сказать ритуальные слова, я хочу задать вопрос, очень важный... Какой? Как же Иосиф? Мы с ним были друзья... Теперь уже, правда, нет. Но ведь он, кажется, считал тебя своей невестой, считает, возможно, и сейчас, да и другие так думают. Что ты скажешь? Я себя так не считаю, а что он думает, это его дело...".

Они вернулись на дачу со свечами и стали танцевать. Маринина свеча подожгла ленту серпантина, огонь перекинулся на занавески. Она, зачарованно глядя на огонь, сказала: "Как красиво!".


Та самая дача, где сгорели занавески...Начавшийся было пожар потушили совместными усилиями. Но новогоднюю ночь, проведенную с Мариной Басмановой, Бобышеву не простил никто. Все знали, что Иосиф Бродский в это время скрывался в Москве от неминуемого ареста, и поведение Бобышева сочли предательством. Про Марину не говорили ничего. На следующий день компания попросила Бобышева покинуть дачу с вещами. Он подчинился.

Через десять дней в Москве, на Мясницкой, в квартире поэта Евгения Рейна Бродский узнал о том, что его друг Дмитрий Бобышев теперь с Мариной. Он занял у Рейна 20 рублей и побежал за билетом на поезд в Ленинград. Бродского отговаривали. Убеждали, что по приезду его неминуемо арестуют, что уже принято решение судить его как тунеядца. Он не слушал никого. Главное, что его по-настоящему волновало, - объяснение с Мариной.

Он приехал-таки в Ленинград. Марины не было. Он нашел Бобышева. Выяснение отношений было злым и быстрым. Разрыв состоялся. Навсегда. Через неделю его взяли прямо на улице. Трое в штатском доставили его в Дзержинское районное отделение милиции.

Суд. Ул. Восстания, 38

Милиционеру на входе мы предъявили документы и поднялись на второй этаж. Там же обнаружили секретаря, который помнил, что "поэта Бродского судили в зале N 9". Как выяснилось, здание суда недавно отремонтировали, так что зал N 9 выглядит теперь немного иначе. Снимать нам запретили, но посмотреть позволили. Скамья подсудимых, на которой когда-то сидел Бродский, теперь обнесена стальной клеткой: чай не тунеядцев теперь тут судят. В остальном, сказали нам, все осталось почти без изменений. Зал маленький. 44 года назад на процесс "тунеядца Бродского" сюда пустили всего несколько человек, включая родителей поэта. Судьей была некто Савельева, общественным обвинителем некто Сорокин. В зале находилась корреспондент "Литературки" Фрида Вигдорова. Цитируем по ее записи:

"Судья. Чем вы занимаетесь? Бродский. Пишу стихи, перевожу. Я полагаю... Судья. Никаких "я полагаю" . Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! У вас была постоянная работа? Бродский. Я думал, что это постоянная работа. Судья. Отвечайте точно! Бродский. Я писал стихи! Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю... Судья. Нас не интересует "я полагаю". Отвечайте, почему вы не работали? Бродский. Я работал. Я писал стихи... Судья. Ваш трудовой стаж? Бродский. Примерно... Судья. Нас не интересует "примерно"! Бродский. Пять лет. Судья. А вообще какая ваша специальность? Бродский. Поэт. Поэт-переводчик. Судья. А кто это признал, что вы- поэт, кто причислил вас к поэтам? Бродский. Никто. А кто причислил меня к роду человеческому? Судья. А вы учились этому? Бродский. Чему? Судья. Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат? Бродский. Я не думал, что это дается образованием. Судья. А чем же? Бродский. Я думаю, это... от Бога...".

Таким был этот славный диалог. В результате Бродского направили на психиатрическую экспертизу. С их точки зрения нормальный человек не мог так отвечать на их вопросы. Через месяц, когда экспертиза не обнаружила у него отклонений, процесс продолжили. Правда, уже в другом месте, в бывшем клубе РСУ N 4 на набережной Фонтанки.


За этой дверью Бродского судили за тунеядство.Бродский стоял на суде вполоборота к залу, в темно-сером расстегнутом пальто, вельветовых брюках и рыжевато-коричневом свитере. Держался спокойно, с достоинством, даже как-то отрешенно. Потом, уже в Нью-Йорке, он скажет Людмиле Штерн: "Это было настолько менее важно, чем история с Мариной. Все мои душевные силы ушли на то, чтобы справиться с этим несчастьем".

В постановлении суда говорилось: "Бродского Иосифа Александровича на основании Указа Президиума Верховного Совета... выселить из гор. Ленинграда в специально отведенную местность на срок 5 (пять) лет с обязательным привлечением к труду по месту поселения. Исполнение немедленное. Срок высылки исчислять с 13/2-64 г. Постановление обжалованию не подлежит".

Специально отведенная местность называлась деревня Норенская Архангельской области. Марина приезжала к нему в Норенскую один раз.

Эта любовь умерла, судя по его стихам, в 1989 году, когда он написал под обычными инициалами посвящения "М.Б.": "Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем/ ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, / но забыть одну жизнь - человеку нужна, как минимум, / еще одна жизнь. И я эту долю прожил". К тому времени он не видел Марину Басманову уже 17 лет.

Говорят, что эта любовь закончилась значительно раньше. Знаменитое "М.Б." над его стихами уже не свидетельствовало о неутоленной страсти, скорее стало элементом, иероглифом, графическим символом великой и вечной поэтической игры поэта с дамой сердца. Говорят, что Марина была готова уехать к нему в Нью-Йорк. Но он уже не хотел этого, потому что все кончилось в той жизни, а в новой ей уже не было места. Хотя в той жизни остался их сын, их внучки. Что поделать, его новая жизнь оказалась другой, не хуже и не лучше - просто другой.

Никто этого не знает точно, кроме двоих - Бродского и М.Б. Но Бродского уже нет, а она молчит...

Когда текст этот был написан, один из нас снял трубку телефона и в который уже раз набрал ее номер. Как всегда несколько долгих минут длинные гудки вызова не прерывались ничем. Надо было давать отбой. Но, к счастью, звонивший о чем-то задумался. К реальности его вернул тихий усталый голос с еле заметными модуляциями на низких нотах.

- Алло.

- Это Марина Павловна?

- Да.

- Вас беспокоит незнакомый вам человек. Я работаю в "Российской газете". У меня на столе лежит материал, посвященный вам. Я хочу попросить вас прочитать его перед тем, как он будет опубликован...

- Я не стану ничего читать.

- Вам безразлично, что о вас напишут?

- Мне это не интересно.

- Мне кажется, что этот материал сделан корректно и с уважением к вам.

- Ну и хорошо.

- Что ж, позвольте пожелать вам всего доброго и поздравить с майскими праздниками.

- И вам.

Гудки в трубке стали короткими. Один из нас сидел за столом с телефонной трубкой в руке абсолютно потрясенный. Конечно, не содержанием этого довольно бессмысленного разговора. Голос! Это единственное, что не меняется в человеке с возрастом. Сам Бродский когда-то заметил по поводу ее голоса, что связки не испытывают трения и оттого не изнашиваются с годами. Одному из нас посчастливилось вдруг на мгновенье оказаться в 64-м году.

"Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии, / ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?/ Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии. / Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива".

Как это, где, кроме фотографии? А голос?!
http://www.rg.ru/2008/05/24/brodsky.html
http://lib.ru/BRODSKIJ/brodsky_poetry.txt

_________________
Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.